0Глава 1: Здравствуй, Москва!
Глава 2: Моя 37-я школа
Глава 3: Клуб юного туриста
Глава 4: Наш Сталинград
Глава 5: Возмездие. Операция Багратион
Глава 6: От «Катюш» - к «Ванюше»
Глава 7: Былое и настоящее
Поезд Санкт-Петербург — Ярославль Главный отправлялся с Московского вокзала в 18 часов с минутами. Провожающие уже покинули вагон и стояли на перроне в ожидании отправки. Как обычно, эти последние минуты тянулись уныло, говорить было уже не о чём, люди улыбались, махали руками, изображая поцелуй... Наконец поезд плавно тронулся, все с облегчением улыбнулись, теряя неловкость и скованность и, взмахнув ещё раз на прощанье, разошлись по своим местам.
Я сел у окна и какое-то время совершенно безучастно провожал глазами пригороды огромного города. В голове было всё сразу, бессвязно, непоследовательно. Но постепенно мысли обрели русло, я вновь переживал радость встречи с сыном, дочерью, проведенные эти несколько дней в кругу дорогих мне людей. Вспоминал наши прогулки по городу, шашлычки в Таврическом парке, великолепный праздник «Алые паруса». Я вдруг понял, что все эти дни меня не покидало чувство радости, даже восторга, от ощущения благополучия не только моих детей и внуков, но и всеобщего, всей страны, всех моих сограждан. И особенно - нового поколения, юношей и девушек, окончивших школу, которым посвящался этот традиционный праздник, единственный во всём свете, прекрасный, неповторимый.
Почему-то всё это торжество жизни, красота и величие Северной столицы, обретенная радость бытия, даже этот вагон с повышенным комфортом, - всё вокруг в моём сознании связывалось с нынешним уникальным годом, две тысячи пятнадцатым от Рождества Христова. С годом семидесятилетнего юбилея со дня великой Победы нашего народа, моего поколения, в битве с фашизмом, с жестоким агрессором. И ещё я понял, что вовсе не нуждаюсь в каких-то внешних знаках внимания, чьего-то признания моих заслуг. Я молча, про себя, нутром ощущал свою сопричастность к завоеванию вот этого благополучия, был тихо горд всем прожитым. И участием в борьбе с нашествием врага в годы войны, и затем - в созидании новых городов, промышленных предприятий, школ и дворцов, аэропортов и детских садиков. А еще – горд созданием коллективов, призванных к этому строительству.
Как-то естественно, логично возникли воспоминания. Поезд с предельной скоростью оставлял позади просторы ухоженной Ленинградской области, словно летел, без обычного прежде перестука колёс, по реконструированным путям. Было светло и солнечно, несмотря на позднее время,- был самый длинный день года, двадцать второе июня...
Семьдесят лет тому назад, в год Сорок Пятый прошлого столетия, я переживал не только год Великой Победы, окончания войны. 1945 был для меня ещё и годом трагедии и величайших испытаний.
А начался он прекрасно. Наша Гвардейская 24-я Бригада была временно передана в полосу срочно создаваемой обороны в направлении предполагаемого прорыва гитлеровских войск из Померании. Совместно с другими артиллерийскими подразделениями и частями мы готовили им ловушку, так сказать, сюрприз с полным сокрушительным разгромом. Позже, после разгрома группировки, мы вновь возвратились в полосу наступления «Тацынского» танкового корпуса и продолжали неотвратимо и целенаправленно продвигаться по двум рокадным дорогам Восточной Пруссии к Кенигсбергу.
После операции «Багратион», блестящего, стремительного освобождения Белоруссии и значительной части Литвы, бои на территории Германии были более жестокими: немцы дрались за свою землю! Кроме того, Восточная Пруссия была годами и столетиями обустроена как эшелонированная неприступная крепость. Но мы громили все рубежи этой крепости, несмотря на истеричные заверения Геббельса по поводу их неприступности.
Ратный труд требовал полной самоотдачи. Но я уже знал наверняка, что меня ждёт арест, нелепое обвинение, Военный трибунал и...
В феврале мне исполнилось 22 года. Несмотря на то, что я уже третий год командовал батареей «гвардейских миномётов» - «Катюш» и при этом казался себе умудрённым, бывалым мужем, я был на самом деле довольно наивным, романтически настроенным юношей. До последнего часа я пытался оставаться оптимистом, отгонял прочь тревожные мысли и надеялся на чудо. Но чуда не произошло. По письменному доносу парторга дивизиона, младшего лейтенанта Китаева, меня обвинили в какой-то агитации, якобы антисоветской, исключили из партии и ждали утверждения этого решения.
Комбриг генерал Горохов, да и командир дивизиона, в котором я командовал 1-й батареей, предпринимали меры в защиту. Дали обо мне в Контрразведку «Смерш» поистине блестящую характеристику, за что сами подвергались неприятностям, о которых я узнал много лет спустя.
Мне постоянно давали самые тяжёлые задания, выполнение которых могло повлиять на следствие и суд. Но не такова была в ту пору контрразведка.
Она методично и последовательно очищала ряды от неугодных, в списки которых можно было попасть по многим причинам. Например, таким, как элементарная зависть, отказ от «сотрудничества», превосходство в знаниях, интеллигентность. При этом в ход часто шли провокации, клеветнические доносы, просто демагогия, когда из совершенно объективного и правильного суждения извлекались любые домыслы.
Дальнейшие события развивались стремительно: партийная комиссия фронта утвердила исключение из партии. Последовал арест по раз и навсегда установленному сценарию. Ночью, таинственно, с нарочитой грубостью, срыванием погон и садистским унижением человеческого достоинства. За двадцать дней до капитуляции Германии меня осудили по знаменитой 58-й статье на десять лет заключения и 5 лет поражения в правах гражданина СССР после отбытия срока наказания. Суд длился менее десяти минут, конвоировавший меня сержант даже не успел выкурить за дверью трибунала самокрутку.
После состоявшегося приговора офицеры отдела контрразведки, как по команде, стали проявлять ко мне заметное потепление, некоторую доброжелательность, чуть ироничную, с налётом запоздалого сожаления.
В последний вечер перед отправкой в тюрьму мне принесли отбивную с жареной картошкой и даже половину солдатской кружки водки. Утром, когда конвойный вывел меня на крыльцо, где стояли офицеры и курили перед началом рабочего дня, ко мне подошел капитан Новосёлов, уже немолодой человек, который, кроме следователя Гареева, тоже накануне провёл со мной собеседование для выяснения, по его словам, идеологический ли я враг, состоящий в какой-нибудь организации, или просто жертва кляузы.
- Ты должен благодарить контрразведчиков, - сказал мне с улыбкой Новосёлов. - Последние недели сражений будут предельно жестокими, жертвы будут немалые, а погибать в самые последние дни войны обидно и нелепо. А для тебя война кончилась.
Потом он посуровел, стёр с лица улыбку и сказал неожиданно строго, чтобы я впредь не болтал лишнего, спонтанно пришедшего в голову.
По дороге из Кенигсберга в Инстенбург, где находилась тюрьма, я снял с себя недавно сшитую фронтовым умельцем нарядную офицерскую шинель, отдал её сержанту-конвоиру, взяв взамен его солдатскую, более приспособленную к предстоящим событиям.
В сравнительно небольшой камере, порог которой я переступил, располагалось более сорока заключённых. Я стоял растерянный, опустошённый, не зная, куда приткнуться. Треть камеры была застроена одноэтажными нарами, на которых вольготно возлежали, как позже я узнал, представители воровской элиты. Большинство, главным образом осуждённые по разным статьям уголовного кодекса солдаты, лежали на бетонном полу, подложив под себя одну полу шинели с распущенным хлястиком. Окинув всё это взглядом, я с унынием и полным отчаянием ужаснулся, моментом осознав, что впредь вся оставшаяся жизнь будет для меня такой камерой…
Тюрьма мне запомнилась тремя событиями, совершенно различными, не связанными между собой. Одно из них произошло в те несколько минут, когда я стоял на пороге камеры, растерянный, раздавленный, в тот момент, когда я готов был рухнуть на пол, утратив весь запас духовных и физических сил. Один из счастливчиков, обитающих на камерном олимпе, встал и подошёл ко мне. Пристально оглядев меня прищуренным взглядом, он спросил - не из Ярославля ли я, не учился ли я в тридцать седьмой школе в десятом «В». Я оторопело смотрел на него, постепенно сбрасывая с себя оцепенелость.
В памяти предстала школа, мальчишки - одноклассники и Аркадий Головушкин по кличке «баркас». Он учился на класс старше меня, был выпускником ещё тридцать девятого года, но успел уже дважды отсидеть по «малолетке». Вспомнился и Васька Голиков по кличке «толстый», мальчишка из нашего двора, не учившийся в нашей школе, подельник «баркаса» по воровским сходкам на Голубятной (ныне ул. Терешковой). Вспомнил я и Николку Дерябина, начинающего воришку, учившегося двумя классами младше меня, верного «шестёрку» при первых двух. Никаких особых чувств, кроме недоумения, у меня не возникло, когда я увидел перед собой глуповатое, почти мальчишеское лицо Дерябина, с неизменной «фиксой» во рту, фартовое отличие преуспевающего вора. Однако это не помешало ему потребовать от возлежащих на нарах раздвинуться, освобождая для меня место рядом с ним.
С Николкой я впоследствии встречался в Воркуте, но это уже другой рассказ. А пока он взял меня под защиту от всяких внутрикамерных разборок.
Второе событие произошло через пару дней после моего вселения в камеру, в совершенно новый для меня быт. Это был какой-то опрокинутый мир, к которому необходимо было адаптироваться и жить, возвращая себе прежний оптимизм и твёрдую веру, что впереди жизнь, непознанная, но непременно прекрасная. Несмотря на огромные продовольственные трофеи, доставшиеся нашему Третьему Белорусскому фронту, кормили нас супом из двух компонентов: воды и картофельных очисток. Добавкой служил немецкий эрзац-хлеб из неприкосновенных запасов «третьего рейха» первой половины тридцатых годов. Но даже такой хлеб в ведомстве генерала Абакумова для заключённых считали излишеством, его вскоре заменили на двести грамм сухарей в день.
С голодом мириться мы научились, но отсутствие курева сводило челюсти. Позже я понял, что бросить курить можно только от хорошей жизни, когда табак без особых усилий можно заменить коньяком и ананасами. Когда голодно и беспросветно тоскливо, несколько затяжек из фронтовой махорочной самокрутки - спасение от всех тягот.
На третий или четвёртый день я снял с себя офицерские сапоги и обменял у дежурившего в тюремном коридоре надзирателя на солдатские ботинки, видавшие виды, с придачей в виде пяти пачек «моршанской» махры.
В камере запахло добротным, всепобеждающим фронтовым дымком, лица арестантов несколько разгладились, возникли кое-где разговоры о доме, о былом... Блаженство длилось недолго: дверь камеры была мощно распахнута, на пороге появился дежурный офицер в зелёной фуражке, потрясая моими сапогами. «Кто?!» Врать и хитрить я тогда ещё не умел. Впрочем, и сейчас не мастер. А тогда было просто необходимо назвать себя во избежание общекамерных репрессий. Так я и сделал. Меня доставили в кабинет старшего лейтенанта (или капитана, не помню точно), начальника тюрьмы... Он не ударил меня, смотрящего прямо в его глаза, но яростно замахнулся, а затем разразился гневной тирадой на смешанном диалекте из воровской «фени», великолепного русского мата с виртуозными проклятиями и угрозами.
«Гражданин начальник», как трамбовкой, вдалбливал в меня всё, что обо мне думал. А думал он, что я подонок и патентованный негодяй, что буду вечно скитаться по тюрьмам, что моё место на нарах...
И далее в том же духе. Во-первых, я не совсем понимал, почему моя «коммерческая деятельность», к тому же не выгодная для меня, хотя и доставила радость всей камере, вызвала такую злобную реакцию.
Во-вторых, я молча, про себя, был принципиально не согласен с его взглядом на моё будущее. Но моё молчаливое несогласие не помешало отправить меня в карцер, где принесенный мне штрафной суп отличался от обычного тем, что картофельные очистки были не вымыты, а родимая земля-матушка составляла половину миски.
Третий эпизод касался всех: и осуждённых по «пятьдесят восьмой», ставших жертвами карательных операций по искоренению всех инакомыслящих, «как класса»; и дезертиров, самострельщиков и других нарушителей воинского устава; и воров, мародёров, бандитов, отправленных на фронт прямо из ГУЛАГа, но сбежавших почти немедленно после прибытия на передовую.
Однажды в начале ночи, когда ещё не наступил глубокий сон, вдруг раздался оглушительный грохот. Он с каждой минутой набирал силу, сопровождаемый озарением всего небосвода, словно часы заработали вспять и день снова вернулся. Обитатели камеры испуганно вскочили. Почти всем удалось взобраться на нары и застыть, тесно прижавшись друг к другу, глядя в зарешеченные окна под самым потолком. Сразу в головы людей, ещё не отошедших от сна, пришла шальная мысль, что на тюрьму напали какие-то силы, чтобы освободить несчастных узников. Но я смотрел на осветительные ракеты, начисто стёршие ночь, на бесконечные разрывы всех видов артиллерийских снарядов, на разноцветные трассы крупнокалиберных пуль; слушал грохот орудий, хлопки осветительных ракет и ручного стрелкового оружия, стрекот автоматов и тявканье пулемётов,- и начал догадываться, что это был салют. В камеру вошли дежурные охранники и сообщили о капитуляции Германии, о конце проклятой войны.
В городе, видимо, высыпало на улицы всё население, все многочисленные службы фронта, подразделения и воинские части резервных войск гарнизона.
Постепенно нарастал людской ор, кричали «ура» и просто матерились. Этот невообразимый хор не могли заглушить все орудия, вместе взятые.
Совершенно незаметно для себя и мы, стоящие на тюремных нарах, тоже включились в этот восторженный хор, вскоре, однако, сменившийся горестным завыванием. Лица измученных людей исказились гримасами, по измятым, грязным щекам текли слёзы... Казалось, эта вакханалия длилась бесконечно, люди раскачивались в каком-то горестном ритме, орали и плакали, плакали каждый о своём и по-своему...
В моей памяти всё это сопровождалось, как в калейдоскопе, стремительной сменой картин давно прошедшего детства, юности, школы и военного училища; боёв за Москву и сражений на Брянском фронте; вспомнилась Сталинградская эпопея и операция «Багратион»... Душу жгла безжалостная обида, несбывшиеся мечты о Военной академии, о любимой девушке Лидочке, которую видел в снах своей женой. Хотелось не только кричать, а рычать от растоптанного достоинства, от чудовищной несправедливости, непонятно почему и во имя чего в корне изменившей мою жизнь, судьбу человека, безгранично не просто любящего, а влюблённого в свою страну, со всем моим романтическим азартом!
Но странно - несмотря на все эти обиды и непоправимые трагедии, я очищался от безутешного нытья. Начинал думать о будущем с надеждой, взрослея по часам и минутам; начинал постигать ценности непреходящие, во имя которых следует жить и бороться. Приходило сознание, что вся эта трагедия - не более чем временные наносы, сменяемые в противоборстве добра и зла. Я понимал, что многое зависит от меня самого, когда важно выбрать свою философию, своё место в жизни и мужественно следовать избранному пути.
Впереди были огромные события, иногда непростые, предельно жесткие и даже жестокие - впереди была жизнь! Желанная, приносящая всю гамму настроений, требующая всех духовных сил. Но зато приносящая подлинное счастье от преодолений трудностей, от побед над самим собой, от свершений.
…Несмотря на переполнявшие меня воспоминания и эмоции, я всё же немного вздремнул на полке вагона. А когда поезд прибыл в Ярославль, я вышел на перрон, подошел к остановке и сел в троллейбус. И, протягивая кондуктору своё удостоверение участника Великой Отечественной войны, дающее право на бесплатное пользование городским транспортом, я утвердился в мысли, что ни о чём не жалею, что я познал Счастье!
Июнь 2015 года, Ярославль.
| Карта сайта